Кейт Форсайт — «Старая сказка»

Язык мой — враг мой
Замок Шато де Казенев, Гасконь, Франция — июнь 1666 года

… — Разве вы не знаете, что язык женщины — это ее шпага? Вы же не хотите, чтобы мое единственное оружие заржавело, не так ли?
— На этот счет я могу быть совершенно спокоен. — Маркиз де Малевриер был начисто лишен чувства юмора и вдобавок обладал невзрачной внешностью старого козла, а его желтоватые глазки неотступно следили за нами, чем бы мы с сестрой ни занимались. Он искренне полагал, что наша мать безнадежно избаловала своих дочерей, и поставил перед собой задачу перевоспитать нас. Он вызывал у меня отвращение. Нет, пожалуй, «отвращение» — слишком мягкое слово. Я его презирала. Но тут в разговор вмешалась моя сестра Мари:

— Прошу вас, сударь, не будьте слишком строги к ней. Вам должно быть известно, что Гасконь издавна славится своими трубадурами и менестрелями. Она никого не хотела обидеть.
— Обожаю бахвальство и фанфаронство, — пропела я. — Гасконаду в особенности.
Мари метнула на меня предостерегающий взгляд.
— Вы же понимаете, что Шарлотте-Розе придется подсластить
свой язычок, дабы завоевать положение в обществе.
— Sangdieu, истинная правда. С ее-то внешностью ей больше не на что рассчитывать.
— Вы несправедливы к Шарлотте-Розе, сударь. У нее очаровательное личико…
— Весьма посредственное, и то, если она спрячет свое жало, — перебил ее маркиз де Малевриер. Я скорчила рожицу, враз став похожей на горгулью, и показала ему язык, он постучал ложкой по деревянной крышке стола, испещренной царапинами. — Советую вам смягчить свою язвительную непосредственность, мадемуазель, иначе недалеко и до беды.

Жаль, что я его не послушалась.

Версальский дворец, Франция — январь 1697 года

Сердце мое было преисполнено горести и сожалений, когда, держась за ремень, я сидела в экипаже, который катил прочь от Версальского дворца. День выдался унылым и пасмурным, и небо покрывали синяки снежных туч. Я была уверена, что нос у меня покраснел. Я буквально чувствовала его. Плотнее запахнувшись в подбитую мехом накидку, я постаралась утешиться хотя бы тем, что меня не примут за нищенку.

Я все еще не могла поверить в то, что король сослал меня в монастырь. Очевидно, это была кара за те непочтительные рождественские куплеты, что вышли из-под моего пера, но ведь все дамы в салонах изощренно насмехались над церковью. Наказание за столь мелкое прегрешение представлялось мне непомерно жестоким. Ведь не мог же король и в самом деле поверить сплетням о том, что у меня интрижка с его сыном? Мы с дофином были лишь добрыми друзьями. Нас объединяла любовь к искусству и ненависть к королю. Пожалуй, я была чересчур смела в выражениях. Пожалуй, мой язычок — и перо — стали чересчур уж острыми. Я чувствовала себя в безопасности под покровительством дофина. Впрочем, он сам всегда говорил, что самый надежный путь навлечь на кого-либо гнев монарха — попросить отца явить благосклонность к этому человеку.

На самом краешке сиденья напротив съежилась моя служанка Нанетта, горестно глядя на меня, но я старательно избегала ее взгляда.
— Произошло какое-то недоразумение, — сказала я. — Король вскоре призовет меня обратно…

Белладонна
Венеция, Италия — май—август 1508 года

… Глаза ведьмы были черными и непроницаемыми, а длинные распущенные волосы — совершенно белыми, как у древней старухи, хотя осанка ее оставалась прямой, а на темной оливковой коже не было ни морщинки, за исключением глубокой складки между бровей, которая пересекала лоб справа налево. Губы у нее ссохлись и потрескались, и,
когда она открыла рот, чтобы заговорить, я заметила, что от зубов у нее остались лишь сточенные пеньки.
— Итак, дитя мое, чем я могу тебе помочь? — прошамкала ведьма.
— Я хочу отомстить кое-кому, — ответила я.
— И ты уверена, что хочешь связываться со столь темными делами? Разве ты не можешь плюнуть ему в суп или подложить колючку в башмак?
Я окинула ее презрительным взглядом.
— Я хочу, чтобы он страдал и мучился вечно.
Она изумленно выпятила губу.
— Значит, тебе нужна сильная черная магия. Похоже, ты очень сильно ненавидишь его.
— Да.
— А деньги у тебя есть?
Я не стала доставать последние scudis, завалявшиеся у меня в кармане. Приподняв юбку, я отодрала от подкладки кольцо с рубином — самую дорогую драгоценность, какой владела мать. Я поднесла его к свету и показала Сибилле. Та выразительно приподняла левую бровь, отчего складка между бровей стала глубже. Теперь я знала, как и откуда она взялась.
— Должно быть, ты очень сильно его ненавидишь.
— Да, — повторила я.
— Как тебя зовут, дитя? — поинтересовалась Сибилла.

Закусив губу, я отвернулась. Близился закат, и мы сидели в ее саду. Воздух был полон благоуханием крупного белого цветка, склонившегося со стебля, как труба Страшного суда. Гигантские мотыльки бились в стекла фонарей, висящих под арочными сводами ее патио. К небу, над остроконечными крышами Сан-Поло, был пришпилен узкий серп луны. И тут я вспомнила старую сказку, которую однажды рассказала мне служанка о луне и ведьмах.

— Селена, — ответила я.
— Редкое имя. И запоминающееся. Намного более интересное, нежели Мария.

Я изо всех сил постаралась сохранить невозмутимость. Неужели она знает, что меня зовут Мария? «Ведь так зовут большинство девочек в Венеции», — сказала я себе и  вызовом задрала подбородок.

— А фамилия у тебя есть, Селена? — осведомилась ведьма.
«Шлюхино Отродье. Сукина Дочь. А теперь и еще одна, совсем новенькая: Сирота», — подумала я и отрицательно покачала головой.
— А когда твой день рождения?
Я ответила ей, и она сказала:
— Рожденная под знаком льва — в самую точку, учитывая цвет твоих волос и глаз. Тебе следует называть себя Селена Леонелли. Вот имя, в котором чувствуется сила.

«Селена Леонелли», — подумала я, покатала его на языке, и оно оставило у меня во рту привкус сладчайшего мармелада. Я улыбнулась ведьме, и непривычное движение лицевых мускулов, похоже, вытащило мое сердце из черной бездны, в которую оно ухнуло. Новое имя означало возможность новой жизни.

— А откуда у тебя взялся такой замечательный рубин, Селена?
— Он принадлежал моей матери.
— А теперь твоя мать умерла. — Это был не вопрос, а утверждение. Мне оставалось лишь согласно кивнуть. — И ты хочешь отомстить человеку, который и стал причиной ее смерти. Я снова кивнула.

— Очень хорошо, я помогу тебе. Но если тебя поймают и обвинят в колдовстве, ты не должна назвать им моего имени.
— Ни за что на свете! — пообещала я.
Но она лишь выразительно приподняла бровь и сказала:
— Конечно, нет, Селена, потому что я свяжу твой язык, чтобы ты не смогла назвать моего имени, как бы ни старалась.

Вот так я и познакомилась со своим первым заклинанием: связыванием языка и подчинением чужой воле.

Второе заклинание, которому я научилась, позволяло свести человека с ума, насылая на него во сне кошмары. Вот как это делается.

Возьмите высокую черную свечу и острую булавку. Этой булавкой напишите имя своего врага на свече, отчетливо и глубоко выдавливая буквы. Обвяжите свечу колючей плетью ежевики. Затем заверните ее в квадратный кусок черной ткани, приложив к ней горсть земли с могилы (я взяла землю с общей могилы для бедняков, в которую бросили тело матери). Зашейте наглухо черной ниткой. В первую ночь полнолуния разбейте свечу молотком, изо всех сил ударяя по ней и приговаривая:

Просыпайся с криком,
Одолеваемый кошмарами,
Не знай ни отдыха, ни сна,
И пусть рвут тебя когтями
Твари из черной бездны.

Проделывайте это на протяжении трех дней подряд. Потом возьмите мешочек, в котором теперь лежит разбитая в пыль свеча, и заройте его в саду жертвы, желательно под окном ее спальни.

У Зусто да Гриттони сада не было, но я закопала свечу в цветочном горшке на его балконе. Я повадилась шнырять вокруг его виллы, глядя на его тень за окном, когда он беспокойно мерил шагами спальню в то время, как вся Венеция спала. К концу зимы, когда улицы города заливала ледяная вода, Зусто да Гриттони повесился на стойке балдахина своей кровати. Я не сомневалась, что он угодил прямиком на самый последний круг ада, где и будет страдать вечно.

А я поселилась у Старой Сибиллы, чтобы обучиться ее ремеслу…